Chapter 6

Иван Ильич видел, что он умирает, и был в постоянном отчаянии.

Ivan Ilych saw that he was dying, and he was in continual despair.

В глубине души Иван Ильич знал, что он умирает,^[1] но он не только не привык к этому, но просто не понимал, никак не мог понять этого.

In the depth of his heart he knew he was dying,^[1] but not only was he not accustomed to the thought, he simply did not and could not grasp it.

Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветера:^[2] Кай – человек, люди смертны, потому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю, но никак не к нему. То был Кай-человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо;^[3] но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо; он был Ваня с мама, папа, с Митей и Володей, с игрушками, кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми радостями, горестями, восторгами детства, юности, молодости.^[4] Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня! Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок платья матери? Разве он бунтовал за пирожки в Правоведении? Разве Кай так был влюблен? Разве Кай так мог вести заседание?

The syllogism he had learnt from Kiesewetter’s Logic:^[2] “Caius is a man, men are mortal, therefore Caius is mortal,” had always seemed to him correct as applied to Caius, but certainly not as applied to himself. That Caius — man in the abstract — was mortal, was perfectly correct,^[3] but he was not Caius, not an abstract man, but a creature quite, quite separate from all others. He had been little Vanya, with a mamma and a papa, with Mitya and Volodya, with the toys, a coachman and a nurse, afterwards with Katenka and with all the joys, griefs, and delights of childhood, boyhood, and youth.^[4] What did Caius know of the smell of that striped leather ball Vanya had been so fond of? Had Caius kissed his mother’s hand like that, and did the silk of her dress rustle so for Caius? Had he rioted like that at school when the pastry was bad? Had Caius been in love like that? Could Caius preside at a session as he did?

И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу, со всеми моими чувствами, мыслями, – мне это другое дело. И не может быть, чтобы мне следовало умирать. Это было бы слишком ужасно.

“Caius really was mortal, and it was right for him to die; but for me, little Vanya, Ivan Ilych, with all my thoughts and emotions, it’s altogether a different matter. It cannot be that I ought to die. That would be too terrible.”

Так чувствовалось ему.

Such was his feeling.

“Если б и мне умирать, как Каю, то я так бы и знал это, так бы и говорил мне внутренний голос,^[5] но ничего подобного не было во мне; и я и все мои друзья – мы понимали, что это совсем не так, как с Каем. А теперь вот что! – говорил он себе. – Не может быть. Не может быть, а есть. Как же это? Как понять это?”

“If I had to die like Caius I would have known it was so. An inner voice would have told me so,^[5] but there was nothing of the sort in me and I and all my friends felt that our case was quite different from that of Caius. And now here it is!” he said to himself. “It can’t be. It’s impossible! But here it is. How is this? How is one to understand it?”

И он не мог понять и старался отогнать эту мысль, как ложную, неправильную, болезненную,^[6] и вытеснить ее другими, правильными, здоровыми мыслями. Но мысль эта, не только мысль, но как будто действительность, приходила опять и становилась перед ним.

He could not understand it, and tried to drive this false, incorrect, morbid thought away^[6] and to replace it by other proper and healthy thoughts. But that thought, and not the thought only but the reality itself, seemed to come and confront him.

И он призывал по очереди на место этой мысли другие мысли, в надежде найти в них опору. Он пытался возвратиться к прежним ходам мысли, которые заслоняли для него прежде мысль о смерти.^[7] Но – странное дело – все то, что прежде заслоняло, скрывало, уничтожало сознание смерти,8] теперь уже не могло производить этого действия. Последнее время Иван Ильич большей частью проводил в этих попытках восстановить прежние ходы чувства, заслонявшего смерть, То он говорил себе: “Займусь службой, ведь я жил же ею”.^[9] И он шел в суд, отгоняя от себя всякие сомнения; вступал в разговоры с товарищами и садился, по старой привычке рассеянно, задумчивым взглядом окидывая толпу и обеими исхудавшими руками опираясь на ручки дубового кресла, так же, как обыкновенно, перегибаясь к товарищу, подвигая дело, перешептываясь, и потом, вдруг вскидывая глаза и прямо усаживаясь, произносил известные слова и начинал дело. Но вдруг в середине боль в боку, не обращая никакого внимания на период развития дела, начинала свое сосущее дело.^[10] Иван Ильич прислушивался, отгонял мысль о ней, но она продолжала свое, и она^[11] приходила и становилась прямо перед ним и смотрела на него, и он столбенел, огонь тух в глазах, и он начинал опять спрашивать себя: “Неужели только она правда?” И товарищи и подчиненные с удивлением и огорчением видели, что он, такой блестящий, тонкий судья, путался, делал ошибки. Он встряхивался, старался опомниться и кое-как доводил до конца заседание и возвращался домой с грустным сознанием, что не может по-старому судейское его дело скрыть от него то, что он хотел скрыть; что судейским делом он не может избавиться от нее. И что было хуже всего – это то, что она отвлекала его к себе не затем, чтобы он делал что-нибудь, а только для того, чтобы он смотрел на нес, прямо ей в глаза, смотрел на нее и, ничего не делая, невыразимо мучился.

And to replace that thought he called up a succession of others, hoping to find in them some support. He tried to get back into the former current of thoughts that had once screened the thought of death from him.^[7] But strange to say, all that had formerly shut off, hidden, and destroyed his consciousness of death,^[8] no longer had that effect. Ivan Ilych now spent most of his time in attempting to re-establish that old current. He would say to himself: “I will take up my duties again — after all I used to live by them.”^[9] And banishing all doubts he would go to the law courts, enter into conversation with his colleagues, and sit carelessly as was his wont, scanning the crowd with a thoughtful look and leaning both his emaciated arms on the arms of his oak chair; bending over as usual to a colleague and drawing his papers nearer he would interchange whispers with him, and then suddenly raising his eyes and sitting erect would pronounce certain words and open the proceedings. But suddenly in the midst of those proceedings the pain in his side, regardless of the stage the proceedings had reached, would begin its own gnawing work.^[10] Ivan Ilych would turn his attention to it and try to drive the thought of it away, but without success. It^[11] would come and stand before him and look at him, and he would be petrified and the light would die out of his eyes, and he would again begin asking himself whether It alone was true. And his colleagues and subordinates would see with surprise and distress that he, the brilliant and subtle judge, was becoming confused and making mistakes. He would shake himself, try to pull himself together, manage somehow to bring the sitting to a close, and return home with the sorrowful consciousness that his judicial labours could not as formerly hide from him what he wanted them to hide, and could not deliver him from It. And what was worst of all was that It drew his attention to itself not in order to make him take some action but only that he should look at It, look it straight in the face: look at it and without doing anything, suffer inexpressibly.

И, спасаясь от этого состояния, Иван Ильич искал утешения, других ширм, и другие ширмы являлись и на короткое время как будто спасали его, но тотчас же опять не столько разрушались, сколько просвечивали, как будто она проникала через все, и ничто не могло заслонить ее.^[12]

And to save himself from this condition Ivan Ilych looked for consolations — new screens — and new screens were found and for a while seemed to save him, but then they immediately fell to pieces or rather became transparent, as if *It* penetrated them and nothing could veil It.^[12]

Бывало, в это последнее время он войдет в гостиную, убранную им, – в ту гостиную, где он упал, для которой он, – как ему ядовито смешно было думать, – для устройства которой он пожертвовал жизнью, потому что он знал, что болезнь его началась с этого ушиба, – он входил и видел, что на лакированном столе был рубец, прорезанный чем-то. Он искал причину: и находил ее в бронзовом украшении альбома, отогнутом на краю. Он брал альбом, дорогой, им составленный с любовью, подосадовал на неряшливость дочери и ее друзей, – то разорвано, то карточки перевернуты. Он приводил это старательно в порядок, загибал опять украшение.

In these latter days he would go into the drawing-room he had arranged — that drawing-room where he had fallen and for the sake of which (how bitterly ridiculous it seemed) he had sacrificed his life — for he knew that his illness originated with that knock. He would enter and see that something had scratched the polished table. He would look for the cause of this and find that it was the bronze ornamentation of an album, that had got bent. He would take up the expensive album which he had lovingly arranged, and feel vexed with his daughter and her friends for their untidiness — for the album was torn here and there and some of the photographs turned upside down. He would put it carefully in order and bend the ornamentation back into position.

Потом ему приходила мысль весь этот etablissement с альбомами переместить в другой угол, к цветам. Он звал лакея: или дочь, или жена приходили на помощь; они не соглашались, противоречили, он спорил, сердился; но все было хорошо, потому что он не помнил о ней, ее не видно было.

Then it would occur to him to place all those things in another corner of the room, near the plants. He would call the footman, but his daughter or wife would come to help him. They would not agree, and his wife would contradict him, and he would dispute and grow angry. But that was all right, for then he did not think about It. It was invisible.

Но вот жена сказала, когда он сам передвигал: “Позволь, люди сделают, ты опять себе сделаешь вред”, и вдруг она мелькнула через ширмы, он увидал ее.^[13] Она мелькнула, он еще надеется, что она скроется, но невольно он прислушался к боку, – там сидит все то же, все так же ноет, и он уже не может забыть, и она явственно глядит на него из-за цветов. К чему все?

But then, when he was moving something himself, his wife would say: “Let the servants do it. You will hurt yourself again.” And suddenly It would flash through the screen and he would see it.^[13] It was just a flash, and he hoped it would disappear, but he would involuntarily pay attention to his side. “It sits there as before, gnawing just the same!” And he could no longer forget It, but could distinctly see it looking at him from behind the flowers. “What is it all for?”

“И правда, что здесь, на этой гардине, я, как на штурме, потерял жизнь. Неужели? Как ужасно и как глупо! Это не может быть! Не может быть, но есть”.

“It really is so! I lost my life over that curtain as I might have done when storming a fort. Is that possible? How terrible and how stupid. It can’t be true! It can’t, but it is.”

Он шел в кабинет, ложился и оставался опять один с нею, с глазу на глаз с нею, а делать с нею нечего. Только смотреть на нее и холодеть.^[14]

He would go to his study, lie down, and again be alone with It: face to face with It. And nothing could be done with It except to look at it and shudder.^[14]