A Fully Glossed Russian Text of “The Death of Ivan Ilich” with Explanatory and Interpretive Annotations

Chapter 11

Так прошло́ две неде́ли. В э́ти неде́ли случи́лось жела́нное для Ива́на Ильича́ и его жены́ собы́тие: Петри́щев сде́лал форма́льное предложе́ние. Э́то случи́лось ве́чером. На друго́й день Праско́вья Фёдоровна вошла́ к му́жу, обду́мывая, как объяви́ть ему́ о предложе́нии Фёдора Петро́вича, но в э́ту са́мую ночь с Ива́ном Ильичо́м сверши́лась но́вая переме́на к ху́дшему. Праско́вья Фёдоровна заста́ла его́ на том же дива́не, но в но́вом положе́нии. Он лежа́л на́взничь, стона́л и смотре́л пе́ред собо́ю останови́вшимся взгля́дом.

Она́ ста́ла говори́ть о лека́рствах. Он перевёл свой взгляд на неё. Она́ не договори́ла того́, что начала́: така́я зло́ба, и́менно к ней, выража́лась в э́том взгля́де.Ра́ди Христа́, дай мне умере́ть споко́йно, - сказа́л он.

Она́ хоте́ла уходи́ть, но в э́то вре́мя вошла́ дочь и подошла́ поздоро́ваться. Он так же посмотре́л на дочь, как и на жену́ и на её вопросы о здоро́вье су́хо сказа́л ей, что он ско́ро освободи́т их всех от себя́. О́бе замолча́ли, посиде́ли и вы́шли.

В чём же мы винова́ты? - сказа́ла Ли́за ма́тери.То́чно мы э́то сде́лали![1] Мне жа́лко папа́, но за что же нас му́чать?[2]

В обы́чное вре́мя прие́хал до́ктор. Ива́н Ильи́ч отвеча́л ему́, "да, нет", не спуска́я с него́ озло́бленного взгля́да, и под коне́ц сказа́л:

Ведь вы зна́ете, что ничего́ не помо́жет, так оста́вьте.

Облегчи́ть страда́ния мо́жем, - сказа́л до́ктор.

И того́ не мо́жете; оста́вьте.

До́ктор вы́шел в гости́ную и сообщи́л Праско́вье Фёдоровне, что о́чень пло́хо и что одно́ сре́дствоо́пиум, что́бы облегчи́ть страда́ния, кото́рые должны́ быть ужа́сны.

До́ктор говори́л, что страда́ния его́ физи́ческие ужа́сны, и э́то была́ пра́вда; но ужа́снее его́ физи́ческих страда́ний бы́ли его́ нра́вственные страда́ния, и в э́том бы́ло гла́вное его́ муче́ние.

Нра́вственные страда́ния его́ состоя́ли в том, что в э́ту ночь, гля́дя на со́нное, доброду́шное скула́стое лицо́ Гера́сима, ему́ вдруг пришло́ в го́лову, "а что, как и в са́мом де́ле вся моя жизнь, созна́тельная жизнь, была́ не то."

Ему́ пришло́ в го́лову, что то, что ему́ представля́лось пре́жде соверше́нной невозмо́жностью, то, что он про́жил свою́ жизнь не так, как должно́ бы́ло, что э́то могло́ быть пра́вда. Ему́ пришло́ в го́лову, что те его́ чуть заме́тные поползнове́ния борьбы́ про́тив того́, что наивы́сше поста́вленными людьми́ счита́лось хоро́шим, поползнове́ния чуть заме́тные, кото́рые он то́тчас же отгоня́л от себя́,что они́-то и могли́ быть настоя́щие, а остально́е всё могло́ быть не то. И его́ слу́жба, и его́ устро́йства жи́зни, и его́ семья́, и э́ти интере́сы о́бщества и слу́жбы - всё э́то могло́ быть не то. Он попыта́лся защити́ть пред собо́й всё э́то.[3]  И вдруг почу́вствовал всю сла́бость того́, что он защища́ет. И защища́ть не́чего бы́ло.

"А е́сли э́то так, - сказа́л он себе́,и я ухожу́ из жи́зни с созна́нием того́, что погуби́л всё, что мне дано́ бы́ло, и попра́вить нельзя́, тогда́ что ж?"[4]  Он лёг на́взничь и стал совсе́м по-но́вому перебира́ть всю свою́ жизнь. Когда́ он увида́л у́тром лаке́я, пото́м жену́, пото́м дочь, по́том до́ктора,ка́ждое их движе́ние, ка́ждое их сло́во подтвержда́ло для него́ ужа́сную и́стину, откры́вшуюся ему́ но́чью. Он в них ви́дел себя́, всё то, чем он жил, и я́сно ви́дел, что всё э́то бы́ло не то, всё э́то был ужа́сный огро́мный обма́н, закрыва́ющий и жизнь и смерть.[5] э́то созна́ние увели́чило, удесятери́ло его́ физи́ческие страда́ния. Он стона́л и мета́лся и обдёргивал на себе́ оде́жду. Ему́ каза́лось, что она́ души́ла и дави́ла его́. И за э́то он ненави́дел их.

Ему́ да́ли большу́ю до́зу о́пиума, он забыл́ся; но в обе́д начало́сь опя́ть то же. Он гнал всех от себя́ и мета́лся с ме́ста на ме́сто.

Жена́ пришла́ к нему́ и сказа́ла:

Jean, голу́бчик, сде́лай э́то для меня́ (для меня́?). Э́то не мо́жет повреди́ть, но ча́сто помога́ет. Что же, э́то ничего́. И здоро́вые часто...

Он откры́л широко́ глаза́.

Что? Причасти́ться? Заче́м? Не на́до! А впро́чем...

Она запла́кала.

Да, мой друг? Я позову́ на́шего, он тако́й ми́лый.

Прекра́сно, о́чень хорошо́, - проговори́л он.

Когда́ пришёл свяще́нник и испове́дывал его́, он смягчи́лся, почу́вствовал как бу́дто облегче́ние от свои́х сомне́ний, и всле́дствие э́того от страда́ний, и на него́ нашла́ мину́та наде́жды. Он опя́ть стал ду́мать о слепо́й кишке́ и возмо́жности исправле́ния её. Он причасти́лся со слеза́ми на глаза́х.

Когда́ его́ уложи́ли по́сле прича́стия, ему́ ста́ло на мину́ту легко́, и опя́ть яви́лась наде́жда на жизнь. Он стал ду́мать об опера́ции, кото́рую предлага́ли ему́. "Жить, жить хочу́", - говори́л он себе́. Жена́ пришла́ поздра́вить; она́ сказа́ла обы́чные слова́[6] и приба́вила:

Не пра́вда ли, тебе́ лу́чше)?

Он, не гля́дя на неё, проговори́л, "да".

Её оде́жда, её сложе́ние, выраже́ние её лица́, звук её го́лоса - всё сказа́ло ему́ одно́: "Не то. Всё то, чем ты жил и живёшь, - есть ложь, обма́н, скрыва́ющий от тебя́ жизнь и смерть". И как то́лько он поду́мал э́то, подняла́сь его́ не́нависть и вме́сте с не́навистью физи́ческие мучи́тельные страда́ния и с страда́ниями созна́ние неизбе́жной, бли́зкой поги́бели. Что́-то сде́лалось но́вое: ста́ло винтить, и стреля́ть, и сда́вливать дыха́ние.[7]

Выраже́ние лица́ его́, когда́ он проговори́л "да", бы́ло ужа́сно. Проговори́в э́то "да", гля́дя ей пря́мо в лицо́, он необыча́йно для свое́й сла́бости бы́стро поверну́лся ничко́м и закрича́л:

Уйди́те, уйди́те, оста́вьте меня!


  1. The tone of Liza's remarks here is the conventional one adopted by people who feel wounded by misdirected anger or blame:  "Well, how is it OUR fault?  He acts as though WE did this to him!"  As so often, however, under the conventional and obvious meaning of the text is hidden the possibility of  a more genuine, direct, and specific significance:  "How ARE we to blame? It's we OURSELVES who have done this!" This makes the passage resonate, if subtly and obliquely, with Ivan Ilich's own reflections about whether he may have lived his life wrongly and his attitude of offended disbelief that such an incredible possibility might even be suggested.
  2. Again a reprise of the question that has so troubled Ivan Ilich, and the suggestion that the answer may be the same:  that we have lived wrongly.
  3. The grammar of this sentence is that which would be used to say that a lawyer is defending an accused client before the court; Ivan Ilich is portrayed as being both lawyer and judge in the most important case he has ever heard: his own life is on trial.  He himself is now in the position that we as readers have been in ever since our judicial guide, Peter Ivanovich, abandoned us to go play bridge after the funeral service at the end of Chapter One.
  4. The Russian makes quite clear Ivan Ilich's personal responsibility for the fact that his life was "wrong" (Russ. "ne to"). Maude's translation: "I've lost all that was given to me" is more accurately rendered as "I ruined (Russ. "pogubil") everything that was given to me."
  5. Which is as much as to say that the "life" he has led is "not that at all" and so is indistinguishable from death.
  6. The usual words are "Pozdravljaju s prichastiem!" ("(I) congratulate (you) on communing (i.e., on having received the sacrament).
  7. One of the sensations of this new dimension of Ivan Ilich's pain is described as "screwing into him," expressed by the verb "vintit'" (from the word "vint" [Eng., "screw"]).  The reader cannot fail to notice the bitter irony in the fact that this same verb means "to play vint," the card game of which Ivan Ilich has been so fond.  His life as he has lived it is the ultimate source of his pain and is, in fact, not life at all, but a form of death.
definition

License

Share This Book