Chapter 4

Все были здоровы. Нельзя было назвать нездоровьем то, что Иван Ильич говорил иногда, что у него странный вкус во рту и что-то неловко в левой стороне живота.

They were all in good health. It could not be called ill health if Ivan Ilych sometimes said that he had a queer taste in his mouth and felt some discomfort in his left side.

Но случилось, что неловкость эта стала увеличиваться и переходить не в боль еще, но в сознание тяжести постоянной в боку и в дурное расположение духа.^[1] Дурное расположение духа это, все усиливаясь и усиливаясь, стало портить установившуюся было в семействе Головиных приятность легкой и приличной жизни. Муж с женой стали чаще и чаще ссориться, и скоро отпала легкость и приятность, и с трудом удерживалось одно приличие. Сцены опять стали чаще. Опять остались одни островки, и тех мало, на которых муж с женою могли сходиться без взрыва.

But this discomfort increased and, though not exactly painful, grew into a sense of pressure in his side accompanied by ill humour.^[1] And his irritability became worse and worse and began to mar the agreeable, easy, and correct life that had established itself in the Golovin family. Quarrels between husband and wife became more and more frequent, and soon the ease and amenity disappeared and even the decorum was barely maintained. Scenes again became frequent, and very few of those islets remained on which husband and wife could meet without an explosion.

И Прасковья Федоровна теперь не без основания говорила, что у ее мужа тяжелый характер. С свойственной ей привычкой преувеличивать она говорила, что всегда и был такой ужасный характер, что надобно ее доброту, чтобы переносить это двадцать лет. Правда было то, что ссоры теперь начинались от него. Начинались его придирки всегда перед самым обедом и часто, именно когда он начинал есть, за супом.^[2] То он замечал, что что-нибудь из посуды испорчено, то кушанье не такое, то сын положил локоть на стол, то прическа дочери. И во всем он обвинял Прасковью Федоровну. Прасковья Федоровна сначала возражала и говорила ему неприятности, но он раза два во время начала обеда приходил в такое бешенство, что она поняла, что это болезненное состояние, которое вызывается в нем принятием пищи, и смирила себя; уже не возражала, а только торопила обедать. Смирение свое Прасковья Федоровна поставила себе в великую заслугу. Решив, что муж ее имеет ужасный характер и сделал несчастие ее жизни, она стала жалеть себя. И чем больше она жалела себя, тем больше ненавидела мужа. Она стала желать, чтоб он умер, но не могла этого желать, потому что тогда не было бы жалованья. И это еще более раздражало ее против него. Она считала себя страшно несчастной именно тем, что даже смерть его не могла спасти ее,^[3] и она раздражалась, скрывала это, и это скрытое раздражение ее усиливало его раздражение.

Praskovya Fedorovna now had good reason to say that her husband’s temper was trying. With characteristic exaggeration she said he had always had a dreadful temper, and that it had needed all her good nature to put up with it for twenty years. It was true that now the quarrels were started by him. His bursts of temper always came just before dinner, often just as he began to eat his soup.^[2] Sometimes he noticed that a plate or dish was chipped, or the food was not right, or his son put his elbow on the table, or his daughter’s hair was not done as he liked it, and for all this he blamed Praskovya Fedorovna. At first she retorted and said disagreeable things to him, but once or twice he fell into such a rage at the beginning of dinner that she realized it was due to some physical derangement brought on by taking food, and so she restrained herself and did not answer, but only hurried to get the dinner over. She regarded this self-restraint as highly praiseworthy. Having come to the conclusion that her husband had a dreadful temper and made her life miserable, she began to feel sorry for herself, and the more she pitied herself the more she hated her husband. She began to wish he would die; yet she did not want him to die because then his salary would cease. And this irritated her against him still more. She considered herself dreadfully unhappy just because not even his death could save her,^[3] and though she concealed her exasperation, that hidden exasperation of hers increased his irritation also.

После одной сцены, в которой Иван Ильич был особенно несправедлив и после которой он и при объяснении сказал, что он точно раздражителен, но что это от болезни, она сказала ему, что если он болен, то надо лечиться, и потребовала от него, чтобы он поехал к знаменитому врачу.

After one scene in which Ivan Ilych had been particularly unfair and after which he had said in explanation that he certainly was irritable but that it was due to his not being well, she said that if he was ill it should be attended to, and insisted on his going to see a celebrated doctor.

Он поехал. Все было, как он ожидал; все было так, как всегда делается. И ожидание, и важность напускная, докторская, ему знакомая, та самая, которую он знал в себе в суде, и постукиванье, и выслушиванье, и вопросы, требующие определенные вперед и, очевидно, ненужные ответы, и значительный вид, который внушал, что вы, мол, только подвергнитесь нам, а мы все устроим, – у нас известно и несомненно, как все устроить, все одним манером для всякого человека, какого хотите. Все было точно так же, как в суде. Как он в суде делал вид над подсудимыми, так точно над ним знаменитый доктор делал тоже вид.^[4]

He went. Everything took place as he had expected and as it always does. There was the usual waiting and the important air assumed by the doctor, with which he was so familiar (resembling that which he himself assumed in court), and the sounding and listening, and the questions which called for answers that were foregone conclusions and were evidently unnecessary, and the look of importance which implied that “if only you put yourself in our hands we will arrange everything — we know indubitably how it has to be done, always in the same way for everybody alike.” It was all just as it was in the law courts. The doctor put on just the same air towards him as he himself put on towards an accused person.^[4]

Доктор говорил: то-то и то-то указывает, что у вас внутри то-то и то-то; но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то. Если же предположить то-то, тогда… и т. д. Для Ивана Ильича был важен только один вопрос: опасно ли его положение или нет? Но доктор игнорировал этот неуместный вопрос. С точки зрения доктора, вопрос этот был праздный и не подлежал обсуждению; существовало только взвешиванье вероятностей – блуждающей почки, хронического катара и болезней слепой кишки.^[5] Не было вопроса о жизни Ивана Ильича, а был спор между блуждающей почкой и слепой кишкой. И спор этот на глазах Ивана Ильича доктор блестящим образом разрешил в пользу слепой кишки, сделав оговорку о том, что исследование мочи может дать новые улики и что тогда дело будет пересмотрено. Все это было точь-в-точь то же, что делал тысячу раз сам Иван Ильич над подсудимыми таким блестящим манером. Так же блестяще сделал свое резюме доктор и торжествующе, весело даже, взглянув сверху очков на подсудимого.^[6] Из резюме доктора Иван Ильич вывел то заключение, что плохо, а что ему, доктору, да, пожалуй, и всем все равно, а ему плохо. И это заключение болезненно поразило Ивана Ильича, вызвав в нем чувство большой жалости к себе и большой злобы на этого равнодушного к такому важному вопросу доктора.

The doctor said that so-and-so indicated that there was so- and-so inside the patient, but if the investigation of so-and-so did not confirm this, then he must assume that and that. If he assumed that and that, then…and so on. To Ivan Ilych only one question was important: was his case serious or not? But the doctor ignored that inappropriate question. From his point of view it was not the one under consideration, the real question was to decide between a floating kidney, chronic catarrh, or appendicitis.^[5] It was not a question of the life of Ivan Ilych, but rather a dispute between the floating kidney and the appendix which the doctor solved brilliantly, as it seemed to Ivan Ilych, in favour of the appendix, with the reservation that should an examination of the urine give fresh indications the matter would be reconsidered. All this was just what Ivan Ilych had himself brilliantly accomplished a thousand times in dealing with men on trial. The doctor summed up just as brilliantly, looking over his spectacles triumphantly and even gaily at the accused.^[6] From the doctor’s summing up Ivan Ilych concluded that things were bad, but that for the doctor, and perhaps for everybody else, it was a matter of indifference, though for him it was bad. And this conclusion struck him painfully, arousing in him a great feeling of pity for himself and of bitterness towards the doctor’s indifference to a matter of such importance.

Но он ничего не сказал, а встал, положил деньги на стол и, вздохнув, сказал:

He said nothing of this, but rose, placed the doctor’s fee on the table, and remarked with a sigh:

– Мы, больные, вероятно, часто делаем вам неуместные вопросы, – сказал он. – Вообще, это опасная болезнь или нет?..

“We sick people probably often put inappropriate questions. But tell me, in general, is this complaint dangerous, or not?…”

Доктор строго взглянул на него одним глазом через очки, как будто говоря: подсудимый, если вы не будете оставаться в пределах ставимых вам вопросов, я буду принужден сделать распоряжение об удалении вас из зала заседания.

The doctor looked at him sternly over his spectacles with one eye, as if to say: “Prisoner, if you will not keep to the questions put to you, I shall be obliged to have you removed from the court.”

– Я уже сказал вам то, что считал нужным и удобным, – сказал доктор. – Дальнейшее покажет исследование. – И доктор поклонился.

“I have already told you what I consider necessary and proper. The analysis may show something more.” And the doctor bowed.

Иван Ильич вышел медленно, уныло сел в сани и поехал домой. Всю дорогу он не переставая перебирал все, что говорил доктор, стараясь все эти запутанные, неясные научные слова перевести на простой язык и прочесть в них ответ на вопрос: плохо – очень ли плохо мне, или еще ничего? И ему казалось, что смысл всего сказанного доктором был тот, что очень плохо. Все грустно показалось Ивану Ильичу на улицах. Извозчики были грустны, дома грустны, прохожие, лавки грустны. Боль же эта, глухая, ноющая боль, ни на секунду не перестающая, казалось, в связи с неясными речами доктора получала другое, более серьезное значение. Иван Ильич с новым тяжелым чувством теперь прислушивался к ней.

Ivan Ilych went out slowly, seated himself disconsolately in his sledge, and drove home. All the way home he was going over what the doctor had said, trying to translate those complicated, obscure, scientific phrases into plain language and find in them an answer to the question: “Is my condition bad? Is it very bad? Or is there as yet nothing much wrong?” And it seemed to him that the meaning of what the doctor had said was that it was very bad. Everything in the streets seemed depressing. The cabmen, the houses, the passers-by, and the shops, were dismal. His ache, this dull gnawing ache that never ceased for a moment, seemed to have acquired a new and more serious significance from the doctor’s dubious remarks. Ivan Ilych now watched it with a new and oppressive feeling.

Он приехал домой и стал рассказывать жене. Жена выслушала, но в середине рассказа его вошла дочь в шляпке: она собиралась с матерью ехать. Она с усилием присела послушать эту скуку, но долго не выдержала, и мать не дослушала.

He reached home and began to tell his wife about it. She listened, but in the middle of his account his daughter came in with her hat on, ready to go out with her mother. She sat down reluctantly to listen to this tedious story, but could not stand it long, and her mother too did not hear him to the end.

– Ну, я очень рада, – сказала жена, – так теперь ты, смотри ж, принимай аккуратно лекарство. Дай рецепт, я пошлю Герасима в аптеку. – И она пошла одеваться.

“Well, I am very glad,” she said. “Mind now to take your medicine regularly. Give me the prescription and I’ll send Gerasim to the chemist’s.” And she went to get ready to go out.

Он не переводил дыханья, пока она была в комнате, и тяжело вздохнул, когда она вышла.

While she was in the room Ivan Ilych had hardly taken time to breathe, but he sighed deeply when she left it.

– Ну что ж, – сказал он. – Может быть, и точно ничего еще.

“Well,” he thought, “perhaps it isn’t so bad after all.”

Он стал принимать лекарства, исполнять предписания доктора, которые изменились по случаю исследования мочи. Но тут как раз так случилось, что в этом исследовании и в том, что должно было последовать за ним, вышла какая-то путаница. До самого доктора нельзя было добраться, а выходило, что делалось не то, что говорил ему доктор. Или он забыл, или соврал, или скрывал от него что-нибудь.

He began taking his medicine and following the doctor’s directions, which had been altered after the examination of the urine. but then it happened that there was a contradiction between the indications drawn from the examination of the urine and the symptoms that showed themselves. It turned out that what was happening differed from what the doctor had told him, and that he had either forgotten or blundered, or hidden something from him.

Но Иван Ильич все-таки точно стал исполнять предписания и в исполнении этом нашел утешение на первое время.^[7]

However, Ivan Ilych still obeyed his orders implicitly and at first derived some comfort from doing so.^[7]

Главным занятием Ивана Ильича со времени посещения доктора стало точное исполнение предписаний доктора относительно гигиены и принимания лекарств и прислушиванье к своей боли, ко всем своим отправлениям организма. Главными интересами Ивана Ильича стали людские болезни и людское здоровье. Когда при нем говорили о больных, об умерших, о выздоровевших, особенно о такой болезни, которая походила на его, он, стараясь скрыть свое волнение, прислушивался, расспрашивал и делал применение к своей болезни.

From the time of his visit to the doctor, Ivan Ilych’s chief occupation was the exact fulfillment of the doctor’s instructions regarding hygiene and the taking of medicine, and the observation of his pain and his excretions. His chief interest came to be people’s ailments and people’s health. When sickness, deaths, or recoveries were mentioned in his presence, especially when the illness resembled his own, he listened with agitation which he tried to hide, asked questions, and applied what he heard to his own case.

Боль не уменьшалась; но Иван Ильич делал над собой усилия, чтобы заставлять себя думать, что ему лучше. И он мог обманывать себя, пока ничего не волновало его.^[8] Но как только случалась неприятность с женой, неудача в службе, дурные карты в винте, так сейчас он чувствовал всю силу своей болезни;^[9] бывало, он переносил эти неудачи, ожидая, что вот-вот исправлю плохое, поборю, дождусь успеха, большого шлема.^[10] Теперь же всякая неудача подкашивала его и ввергала в отчаяние. Он говорил себе: вот только что я стал поправляться и лекарство начинало уже действовать, и вот это проклятое несчастие или неприятность… И он злился на несчастье или на людей, делавших ему неприятности и убивающих его, и чувствовал, как эта злоба убивает его; но не мог воздержаться от нее.^[11] Казалось бы, ему должно бы было быть ясно, что это озлобление его на обстоятельства и людей усиливает его болезнь и что поэтому ему надо не обращать внимания на неприятные случайности; но он делал совершенно обратное рассуждение: он говорил, что ему нужно спокойствие, следил за всем, что нарушало это спокойствие, и при всяком малейшем нарушении приходил в раздражение. Ухудшало его положение то, что он читал медицинские книги и советовался с докторами. Ухудшение шло так равномерно, что он мог себя обманывать, сравнивая один день с другим, – разницы было мало. Но когда он советовался с докторами, тогда ему казалось, что идет к худшему и очень быстро даже. И несмотря на это, он постоянно советовался с докторами.

The pain did not grow less, but Ivan Ilych made efforts to force himself to think that he was better. And he could do this so long as nothing agitated him.^[8] But as soon as he had any unpleasantness with his wife, any lack of success in his official work, or held bad cards at bridge, he was at once acutely sensible of his disease.^[9] He had formerly borne such mischances, hoping soon to adjust what was wrong, to master it and attain success, or make a grand slam.^[10] But now every mischance upset him and plunged him into despair. He would say to himself: “there now, just as I was beginning to get better and the medicine had begun to take effect, comes this accursed misfortune, or unpleasantness…” And he was furious with the mishap, or with the people who were causing the unpleasantness and killing him, for he felt that this fury was killing him but he could not restrain it.^[11] One would have thought that it should have been clear to him that this exasperation with circumstances and people aggravated his illness, and that he ought therefore to ignore unpleasant occurrences. But he drew the very opposite conclusion: he said that he needed peace, and he watched for everything that might disturb it and became irritable at the slightest infringement of it. His condition was rendered worse by the fact that he read medical books and consulted doctors. The progress of his disease was so gradual that he could deceive himself when comparing one day with another — the difference was so slight. But when he consulted the doctors it seemed to him that he was getting worse, and even very rapidly. Yet despite this he was continually consulting them.

В этот месяц он побывал у другой знаменитости: другая знаменитость сказала почти то же, что и первая, но иначе поставила вопросы. И совет с этой знаменитостью только усугубил сомнение и страх Ивана Ильича. Приятель его приятеля – доктор очень хороший – тот еще совсем иначе определил болезнь и, несмотря на то, что обещал выздоровление, своими вопросами и предположениями еще больше спутал Ивана Ильича и усилил его сомнение. Гомеопат – еще иначе определил болезнь и дал лекарство, и Иван Ильич, тайно от всех, принимал его с неделю. Но после недели не почувствовав облегчения и потеряв доверие и к прежним лечениям и к этому, пришел в еще большее уныние. Раз знакомая дама рассказывала про исцеление иконами. Иван Ильич застал себя на том, что он внимательно прислушивался и поверял действительность факта. Этот случай испугал его. “Неужели я так умственно ослабел? – сказал он себе. – Пустяки! Все вздор, не надо поддаваться мнительности, а, избрав одного врача, строго держаться его лечения. Так и буду делать. Теперь кончено.^[12] Не буду думать и до лета строго буду исполнять лечение.^[13] А там видно будет. Теперь конец этим колебаниям!..” Легко было сказать это, но невозможно исполнить. Боль в боку все томила, все как будто усиливалась, становилась постоянной, вкус во рту становился все страннее, ему казалось, что пахло чем-то отвратительным у него изо рта, и аппетит и силы все слабели. Нельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичом, совершалось в нем.^[14] И он один знал про это, все же окружающие не понимали или не хотели понимать и думали, что все на свете идет по-прежнему. Это-то более всего мучило Ивана Ильича. Домашние – главное жена и дочь, которые были в самом разгаре выездов, – он, видел, ничего не понимали, досадовали на то, что он такой невеселый и требовательный, как будто он был виноват в этом. Хотя они и старались скрывать это, он видел, что он им помеха, но что жена выработала себе известное отношение к его болезни и держалась его независимо от того, что он говорил и делал. Отношение это было такое:

That month he went to see another celebrity, who told him almost the same as the first had done but put his questions rather differently, and the interview with this celebrity only increased Ivan Ilych’s doubts and fears. A friend of a friend of his, a very good doctor, diagnosed his illness again quite differently from the others, and though he predicted recovery, his questions and suppositions bewildered Ivan Ilych still more and increased his doubts. A homeopathist diagnosed the disease in yet another way, and prescribed medicine which Ivan Ilych took secretly for a week. But after a week, not feeling any improvement and having lost confidence both in the former doctor’s treatment and in this one’s, he became still more despondent. One day a lady acquaintance mentioned a cure effected by a wonder-working icon. Ivan Ilych caught himself listening attentively and beginning to believe that it had occurred. This incident alarmed him. “Has my mind really weakened to such an extent?” he asked himself. “Nonsense! It’s all rubbish. I mustn’t give way to nervous fears but having chosen a doctor must keep strictly to his treatment. That is what I will do. Now it’s all settled.^[12] I won’t think about it, but will follow the treatment seriously till summer,^[13] and then we shall see. From now there must be no more of this wavering!” This was easy to say but impossible to carry out. The pain in his side oppressed him and seemed to grow worse and more incessant, while the taste in his mouth grew stranger and stranger. It seemed to him that his breath had a disgusting smell, and he was conscious of a loss of appetite and strength. There was no deceiving himself: something terrible, new, and more important than anything before in his life, was taking place within him^[14] of which he alone was aware. Those about him did not understand or would not understand it, but thought everything in the world was going on as usual. That tormented Ivan Ilych more than anything. He saw that his household, especially his wife and daughter who were in a perfect whirl of visiting, did not understand anything of it and were annoyed that he was so depressed and so exacting, as if he were to blame for it. Though they tried to disguise it he saw that he was an obstacle in their path, and that his wife had adopted a definite line in regard to his illness and kept to it regardless of anything he said or did. Her attitude was this:

– Вы знаете, – говорила она знакомым, – Иван Ильич не может, как все добрые люди, строго исполнять предписанное лечение. Нынче он примет капли и кушает, что велено, и вовремя ляжет; завтра вдруг, если я просмотрю, забудет принять, скушает осетрины (а ему не велено), да и засидится за винтом до часа.

“You know,” she would say to her friends, “Ivan Ilych can’t do as other people do, and keep to the treatment prescribed for him. One day he’ll take his drops and keep strictly to his diet and go to bed in good time, but the next day unless I watch him he’ll suddenly forget his medicine, eat sturgeon — which is forbidden — and sit up playing cards till one o’clock in the morning.”

– Ну, когда же? – скажет Иван Ильич с досадою. – Один раз у Петра Ивановича.

“Oh, come, when was that?” Ivan Ilych would ask in vexation. “Only once at Peter Ivanovich’s.”

– А вчера с Шебеком.

“And yesterday with Shebek.”

– Все равно я не мог спать от боли…

“Well, even if I hadn’t stayed up, this pain would have kept me awake.”

– Да там уже отчего бы то ни было, только так ты никогда не выздоровеешь и мучаешь нас.

“Be that as it may you’ll never get well like that, but will always make us wretched.”

Внешнее, высказываемое другим и ему самому, отношение Прасковьи Федоровны было такое к болезни мужа, что в болезни этой виноват Иван Ильич и вся болезнь эта есть новая неприятность, которую он делает жене. Иван Ильич чувствовал, что это выходило у нее невольно, но от этого ему не легче было.

Praskovya Fedorovna’s attitude to Ivan Ilych’s illness, as she expressed it both to others and to him, was that it was his own fault and was another of the annoyances he caused her. Ivan Ilych felt that this opinion escaped her involuntarily — but that did not make it easier for him.

В суде Иван Ильич замечал или думал, что замечает, то же странное к себе отношение: то ему казалось, что к нему приглядываются, как к человеку, имеющему скоро опростать место; то вдруг его приятели начинали дружески подшучивать над его мнительностью, как будто то, что-то ужасное и страшное, неслыханное, что завелось в нем и не переставая сосет его и неудержимо влечет куда-то, есть самый приятный предмет для шутки. Особенно Шварц своей игривостью, жизненностью и комильфотностью, напоминавшими Ивану Ильичу его самого за десять лет назад, раздражал его.^[15]

At the law courts too, Ivan Ilych noticed, or thought he noticed, a strange attitude towards himself. It sometimes seemed to him that people were watching him inquisitively as a man whose place might soon be vacant. Then again, his friends would suddenly begin to chaff him in a friendly way about his low spirits, as if the awful, horrible, and unheard-of thing that was going on within him, incessantly gnawing at him and irresistibly drawing him away, was a very agreeable subject for jests. Schwartz in particular irritated him by his jocularity, vivacity, and savoir-faire, which reminded him of what he himself had been ten years ago.^[15]

Приходили друзья составить партию, садились. Сдавали, разминались новые карты, складывались бубны к бубнам, их семь. Партнер сказал: без козырей, – и поддержал две бубны. Чего ж еще? Весело, бодро должно бы быть – шлем. И вдруг Иван Ильич чувствует эту сосущую боль, этот вкус во рту, и ему что-то дикое представляется в том, что он при этом может радоваться шлему.

Friends came to make up a set and they sat down to cards. They dealt, bending the new cards to soften them, and he sorted the diamonds in his hand and found he had seven. His partner said “No trumps” and supported him with two diamonds. What more could be wished for? It ought to be jolly and lively. They would make a grand slam. But suddenly Ivan Ilych was conscious of that gnawing pain, that taste in his mouth, and it seemed ridiculous that in such circumstances he should be pleased to make a grand slam.

Он глядит на Михаила Михайловича, партнера, как он бьет по столу сангвинической рукой и учтиво и снисходительно удерживается от захватывания взяток, а подвигает их к Ивану Ильичу, чтобы доставить ему удовольствие собирать их, не утруждая себя, не протягивая далеко руку. “Что ж он думает, что я так слаб, что не могу протянуть далеко руку”, – думает Иван Ильич, забывает козырей и козыряет лишний раз по своим и проигрывает шлем без трех, и что ужаснее всего – это то, что он видит, как страдает Михаил Михайлович, а ему все равно. И ужасно думать, отчего ему все равно.

He looked at his partner Mikhail Mikhaylovich, who rapped the table with his strong hand and instead of snatching up the tricks pushed the cards courteously and indulgently towards Ivan Ilych that he might have the pleasure of gathering them up without the trouble of stretching out his hand for them. “Does he think I am too weak to stretch out my arm?” thought Ivan Ilych, and forgetting what he was doing he over-trumped his partner, missing the grand slam by three tricks. And what was most awful of all was that he saw how upset Mikhail Mikhaylovich was about it but did not himself care. And it was dreadful to realize why he did not care.

Все видят, что ему тяжело, и говорят ему: “Мы можем прекратить, если вы устали. Вы отдохните”. Отдохнуть? Нет, он нисколько не устал, они доигрывают роббер. Все мрачны и молчаливы. Иван Ильич чувствует, что он напустил на них эту мрачность и не может ее рассеять. Они ужинают и разъезжаются, и Иван Ильич остается один с сознанием того, что его жизнь отравлена для него и отравляет жизнь других и что отрава эта не ослабевает, а все больше и больше проникает все существо его.

They all saw that he was suffering, and said: “We can stop if you are tired. Take a rest.” Lie down? No, he was not at all tired, and he finished the rubber. All were gloomy and silent. Ivan Ilych felt that he had diffused this gloom over them and could not dispel it. They had supper and went away, and Ivan Ilych was left alone with the consciousness that his life was poisoned and was poisoning the lives of others, and that this poison did not weaken but penetrated more and more deeply into his whole being.

И с сознанием этим, да еще с болью физической, да еще с ужасом надо было ложиться в постель и часто не спать от боли большую часть ночи. А наутро надо было опять вставать, одеваться, ехать в суд, говорить, писать, а если и не ехать, дома быть с теми же двадцатью четырьмя часами в сутках, из которых каждый был мучением. И жить так на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его.

With this consciousness, and with physical pain besides the terror, he must go to bed, often to lie awake the greater part of the night. Next morning he had to get up again, dress, go to the law courts, speak, and write; or if he did not go out, spend at home those twenty-four hours a day each of which was a torture. And he had to live thus all alone on the brink of an abyss, with no one who understood or pitied him.