Chapter 3

Так шла жизнь Ивана Ильича в продолжение семнадцати лет со времени женитьбы. Он был уже старым прокурором, отказавшимся от некоторых перемещений, ожидая более желательного места, когда неожиданно случилось одно неприятное обстоятельство, совсем было нарушившее его спокойствие жизни.^[1] Иван Ильич ждал места председателя в университетском городе, но Гоппе забежал как-то вперед и получил это место. Иван Ильич раздражился, стал делать упреки и поссорился с ним и с ближайшим начальством; к нему стали холодны и в следующем назначении его опять обошли.

So Ivan Ilych lived for seventeen years after his marriage. He was already a Public Prosecutor of long standing, and had declined several proposed transfers while awaiting a more desirable post, when an unanticipated and unpleasant occurrence quite upset the peaceful course of his life.^[1] He was expecting to be offered the post of presiding judge in a University town, but Hoppe somehow came to the front and obtained the appointment instead. Ivan Ilych became irritable, reproached Hoppe, and quarrelled both with him and with his immediate superiors — who became colder to him and again passed him over when other appointments were made.

Это было в 1880 году. Этот год был самый тяжелый жизни Ивана Ильича. В этом году оказалось, с одной стороны, что жалованья не хватает на жизнь; с другой – что все его забыли и что то, что казалось для него по отношению к нему величайшей, жесточайшей несправедливостью, другим представлялось совсем обыкновенным делом. Даже отец не считал своей обязанностью помогать ему. Он почувствовал, что все покинули его, считая его положение с 3500 жалованья самым нормальным и даже счастливым. Он один знал, что с сознанием тех несправедливостей, которые были сделаны ему, и с вечным пилением жены, и с долгами, которые он стал делать, живя сверх средств, – он один знал, что его положение далеко не нормально.

This was in 1880, the hardest year of Ivan Ilych’s life. It was then that it became evident on the one hand that his salary was insufficient for them to live on, and on the other that he had been forgotten, and not only this, but that what was for him the greatest and most cruel injustice appeared to others a quite ordinary occurrence. Even his father did not consider it his duty to help him. Ivan Ilych felt himself abandoned by everyone, and that they regarded his position with a salary of 3,500 rubles as quite normal and even fortunate. He alone knew that with the consciousness of the injustices done him, with his wife’s incessant nagging, and with the debts he had contracted by living beyond his means, his position was far from normal.

Летом этого гола для облегчения средств он взял отпуск и поехал прожить с женой лето в деревне у брата Прасковьи Федоровны.

In order to save money that summer he obtained leave of absence and went with his wife to live in the country at her brother’s place.

В деревне, без службы Иван Ильич в первый раз почувствовал не только скуку, но тоску невыносимую, и решил, что так жить нельзя и необходимо принять какие-нибудь решительные меры.

In the country, without his work, he experienced ennui for the first time in his life, and not only ennui but intolerable depression, and he decided that it was impossible to go on living like that, and that it was necessary to take energetic measures.

Проведя бессонную ночь, которую всю Иван Ильич проходил по террасе, он решил ехать в Петербург хлопотать и, чтобы наказать их, тех, которые не умели оценить его, перейти в другое министерство.

Having passed a sleepless night pacing up and down the veranda, he decided to go to Petersburg and bestir himself, in order to punish those who had failed to appreciate him and to get transferred to another ministry.

На другой день, несмотря на все отговоры жены и шурина, он поехал в Петербург.

Next day, despite many protests from his wife and her brother, he set off for Petersburg.

Он ехал за одним; выпросить место в пять тысяч жалованья. Он уже не держался никакого министерства, направления или рода деятельности. Ему нужно только было место, место с пятью тысячами, по администрации, по банкам, по железным дорогам, по учреждениям императрицы Марии, даже таможни, но непременно пять тысяч и непременно выйти из министерства, где не умели оценить его.

He went with the sole object of obtaining a post with a salary of five thousand rubles a year. He was no longer bent on any particular department, or tendency, or kind of activity. All he now wanted was an appointment to another post with a salary of five thousand rubles, either in the administration, in the banks, with the railways, in one of the Empress Marya’s Institutions, or even in the customs — but it had to carry with it a salary of five thousand rubles and be in a ministry other than that in which they had failed to appreciate him.

И вот эта поездка Ивана Ильича увенчалась удивительным, неожиданным успехом. В Курске подсел в первый класс Ф. С. Ильин, знакомый, и сообщил свежую телеграмму, полученную курским губернатором, что в министерстве произойдет на днях переворот: на место Петра Ивановича назначают Ивана Семеновича.

And this quest of Ivan Ilych’s was crowned with remarkable and unexpected success. At Kursk an acquaintance of his, F. I. Ilyin, got into the first-class carriage, sat down beside Ivan Ilych, and told him of a telegram just received by the governor of Kursk announcing that a change was about to take place in the ministry: Peter Ivanovich was to be superseded by Ivan Semyonovich.

Предполагаемый переворот, кроме своего значения для России, имел особенное значение для Ивана Ильича тем, что он, выдвигая новое лицо, Петра Петровича и, очевидно, его друга Захара Ивановича, был в высшей степени благоприятен для Ивана Ильича. Захар Иванович бил товарищ и друг Ивану Ильичу.

The proposed change, apart from its significance for Russia, had a special significance for Ivan Ilych, because by bringing forward a new man, Peter Petrovich, and consequently his friend Zakhar Ivanovich, it was highly favourable for Ivan Ilych, since Zakhar Ivanovich was a friend and colleague of his.

В Москве известие подтвердилось. А приехав в Петербург, Иван Ильич нашел Захара Ивановича и получил обещание верного места к своем прежнем министерстве юстиции.

In Moscow this news was confirmed, and on reaching Petersburg Ivan Ilych found Zakhar Ivanovich and received a definite promise of an appointment in his former Department of Justice.

Через неделю он телеграфировал жене:

A week later he telegraphed to his wife:

Иван Ильич благодаря этой перемене лиц неожиданно получил в своем прежнем министерстве такое назначение, в котором он стал на две степени выше своих товарищей: пять тысяч жалованья и подъемных три тысячи пятьсот. Вся досада на прежних врагов своих и на все министерство была забыта, и Иван Ильич был совсем счастлив.

Thanks to this change of personnel, Ivan Ilych had unexpectedly obtained an appointment in his former ministry which placed him two states above his former colleagues besides giving him five thousand rubles salary and three thousand five hundred rubles for expenses connected with his removal. All his ill humour towards his former enemies and the whole department vanished, and Ivan Ilych was completely happy.

Иван Ильич вернулся в деревню веселый, довольный, каким он давно не был. Прасковья Федоровна тоже повеселела, и между ними заключилось перемирие. Иван Ильич рассказывал о том, как его все чествовали в Петербурге, как все те, которые были его врагами, были посрамлены и подличали теперь перед ним, как ему завидуют за его положение, в особенности о том, как все его сильно любили Петербурге.

He returned to the country more cheerful and contented than he had been for a long time. Praskovya Fedorovna also cheered up and a truce was arranged between them. Ivan Ilych told of how he had been feted by everybody in Petersburg, how all those who had been his enemies were put to shame and now fawned on him, how envious they were of his appointment, and how much everybody in Petersburg had liked him.

Прасковья Федоровна выслушивала это и делала вид, что она верит этому, и не противоречила ни в чем, а делала только планы нового устройства жизни в том городе, куда они переезжали. И Иван Ильич с радостью видел, что эти планы были его планы, что они сходятся и что опять его запнувшаяся жизнь приобретает настоящий, свойственный ей, характер веселой приятности и приличия.

Praskovya Fedorovna listened to all this and appeared to believe it. She did not contradict anything, but only made plans for their life in the town to which they were going. Ivan Ilych saw with delight that these plans were his plans, that he and his wife agreed, and that, after a stumble, his life was regaining its due and natural character of pleasant lightheartedness and decorum.

Иван Ильич приехал на короткое время. 10 сентября ему надо было принимать должность и, кроме того, нужно было время устроиться на новом месте, перевезти все из провинции, прикупить, призаказать, еще многое; одним словом, устроиться так, как это решено было в его уме, и почти что точно так же, как это решено было и в душе Прасковьи Федоровны.^[2]

Ivan Ilych had come back for a short time only, for he had to take up his new duties on the 10th of September. Moreover, he needed time to settle into the new place, to move all his belongings from the province, and to buy and order many additional things: in a word, to make such arrangements as he had resolved on, which were almost exactly what Praskovya Fedorovna too had decided on.^[2]

И теперь, когда все устроилось так удачно, и когда они сходились с женою в цели и, кроме того, мало жили вместе, они так дружно сошлись, как не сходились с первых лет женатой своей жизни. Иван Ильич было думал увезти семью тотчас же, но настояния сестры и зятя, вдруг сделавшимися особенно любезными и родственными к Ивану Ильичу и его семье, сделали то, что Иван Ильич уехал один.^[3]

Now that everything had happened so fortunately, and that he and his wife were at one in their aims and moreover saw so little of one another, they got on together better than they had done since the first years of marriage. Ivan Ilych had thought of taking his family away with him at once, but the insistence of his wife’s brother and her sister-in-law, who had suddenly become particularly amiable and friendly to him and his family, induced him to depart alone.^[3]

Иван Ильич уехал, и веселое расположение духа, произведенное удачей и согласием с женой, одно усиливающее другое, все время не оставляло его. Нашлась квартира прелестная, то самое, о чем мечтали муж с женой. Широкие, высокие, в старом стиле приемные комнаты, удобный грандиозный кабинет, комнаты для жены и дочери, классная для сына – все как нарочно придумано для них. Иван Ильич сам взялся за устройство, выбирал обои, подкупал мебель, особенно из старья, которому он придавал особенный комильфотный стиль, обивку, и все росло, росло и приходило к тому идеалу, который он составил себе. Когда он до половины устроился, его устройство превзошло его ожиданье. Он понял тот комильфотный, изящный и не пошлый характер, который примет все, когда будет готово. Засыпая, он представлял себе залу, какою она будет. Глядя на гостиную, еще не оконченную, он уже видел камин, экран, этажерку и эти стульчики разбросанные, эти блюды и тарелки по стенам и бронзы, когда они все станут по местам. Его радовала мысль, как он поразит Пашу и Лизаньку,^[4] которые тоже имеют к этому вкус. Они никак не ожидают этого. В особенности ему удалось найти и купить дешево старые вещи, которые придавали всему особенно благородный характер. Он в письмах своих нарочно представлял все хуже, чем есть, чтобы поразить их. Все это так занимало его, что даже новая служба его, любящего это дело, занимала меньше, чем он ожидал. В заседаниях у него бывали минуты рассеянности: он задумывался о том, какие карнизы на гардины, прямые или подобранные. Он так был занят этим, что сам часто возился, переставлял даже мебель и сам перевешивал гардины. Раз он влез на лесенку, чтобы показать непонимающему обойщику, как он хочет драпировать, оступился и упал,^[5] но, как сильный и ловкий человек, удержался, только боком стукнулся об ручку рамы. Ушиб поболел, но скоро прошел – Иван Ильич чувствовал себя все это время особенно веселым и здоровым. Он писал: чувствую, что с меня соскочило лет пятнадцать.^[6] Он думал кончить в сентябре, но затянулось до половины октября. Зато было прелестно, – не только он говорил, но ему говорили все, кто видели.

So he departed, and the cheerful state of mind induced by his success and by the harmony between his wife and himself, the one intensifying the other, did not leave him. He found a delightful house, just the thing both he and his wife had dreamt of. Spacious, lofty reception rooms in the old style, a convenient and dignified study, rooms for his wife and daughter, a study for his son — it might have been specially built for them. Ivan Ilych himself superintended the arrangements, chose the wallpapers, supplemented the furniture (preferably with antiques which he considered particularly comme il faut), and supervised the upholstering. Everything progressed and progressed and approached the ideal he had set himself: even when things were only half completed they exceeded his expectations. He saw what a refined and elegant character, free from vulgarity, it would all have when it was ready. On falling asleep he pictured to himself how the reception room would look. Looking at the yet unfinished drawing room he could see the fireplace, the screen, the what-not cabinet, the little chairs dotted here and there, the dishes and plates on the walls, and the bronzes, as they would be when everything was in place. He was pleased by the thought of how Pasha and Lizan’ka,^[4] who shared his taste in this matter, would be impressed by it. They were certainly not expecting as much. He had been particularly successful in finding, and buying cheaply, antiques which gave a particularly aristocratic character to the whole place. But in his letters he intentionally understated everything in order to be able to surprise them. All this so absorbed him that his new duties — though he liked his official work — interested him less than he had expected. Sometimes he even had moments of absent-mindedness during the court sessions and would consider whether he should have straight or curved cornices for his curtains. He was so interested in it all that he often did things himself, rearranging the furniture, or rehanging the curtains. Once when mounting a step-ladder to show the upholsterer, who did not understand, how he wanted the hangings draped, he mad a false step and slipped,^[5] but being a strong and agile man he clung on and only knocked his side against the knob of the window frame. The bruised place was painful but the pain soon passed, and he felt particularly bright and well just then. He wrote: “I feel fifteen years younger.”^[6] He thought he would have everything ready by September, but it dragged on till mid-October. But the result was charming not only in his eyes but to everyone who saw it.

В сущности же, было то самое, что бывает у всех не совсем богатых людей, но таких, которые хотят быть похожими на богатых и потому только похожи друг на друга: штофы, черное дерево, цветы, ковры и бронзы. Темное и блестящее, – все то, что все известного рода люди делают, чтобы быть похожими на всех людей известного рода. И у него было так похоже, что нельзя было даже обратить внимание; но ему все это казалось чем-то особенным. Когда он встретил своих на станции железной дороги, привез их в свою освещенную готовую квартиру и лакей в белом галстуке отпер дверь в убранную цветами переднюю, а потом они вошли в гостиную, кабинет и ахали от удовольствия, – он был очень счастлив, водил их везде, впивал в себя их похвалы и сиял от удовольствия. В этот же вечер, когда за чаем Прасковья Федоровна спросила его, между прочим, как он упал, он засмеялся и в лицах представил, как он полетел и испугал обойщика.

In reality it was just what is usually seen in the houses of people of moderate means who want to appear rich, and therefore succeed only in resembling others like themselves: there are damasks, dark wood, plants, rugs, and dull and polished bronzes — all the things people of a certain class have in order to resemble other people of that class. His house was so like the others that it would never have been noticed, but to him it all seemed to be quite exceptional. He was very happy when he met his family at the station and brought them to the newly furnished house all lit up, where a footman in a white tie opened the door into the hall decorated with plants, and when they went on into the drawing-room and the study uttering exclamations of delight. He conducted them everywhere, drank in their praises eagerly, and beamed with pleasure. At tea that evening, when Praskovya Fedorovna among others things asked him about his fall, he laughed, and showed them how he had gone flying and had frightened the upholsterer.

– Я недаром гимнаст. Другой бы убился,^[7] а я чуть ударился вот тут; когда тронешь – больно, но уже проходит; просто синяк.

“It’s a good thing I’m a bit of an athlete. Another man might have been killed,^[7] but I merely knocked myself, just here; it hurts when it’s touched, but it’s passing off already — it’s only a bruise.”

И они начали жить в новом помещении, в котором, как всегда, когда хорошенько обжились, недоставало только одной комнаты, и с новыми средствами, к которым, как всегда, только немножко – каких-нибудь пятьсот рублей – недоставало, и было очень хорошо. Особенно было хорошо первое время, когда еще не все было устроено и надо было еще устраивать: то купить, то заказать, то переставить, то наладить. Хоть и были некоторые несогласия между мужем и женой, но оба так были довольны итак много было дела, что все кончалось без больших ссор. Когда уже нечего было устраивать, стало немножко скучно и чего-то недоставать, но тут уже сделались знакомства, привычки, и жизнь наполнилась.

So they began living in their new home — in which, as always happens, when they got thoroughly settled in they found they were just one room short — and with the increased income, which as always was just a little (some five hundred rubles) too little, but it was all very nice. Things went particularly well at first, before everything was finally arranged and while something had still to be done: this thing bought, that thing ordered, another thing moved, and something else adjusted. Though there were some disputes between husband and wife, they were both so well satisfied and had so much to do that it all passed off without any serious quarrels. When nothing was left to arrange it became rather dull and something seemed to be lacking, but they were then making acquaintances, forming habits, and life was growing fuller.

Иван Ильич, проведши утро в суде, возвращался к обеду, и первое время расположение его духа было хорошо, хотя и страдало немного именно от помещения. (Всякое пятно на скатерти, на штофе, оборванный снурок гардины раздражали его: он столько труда положил на устройство, что ему больно было всякое разрушение.)^[8] Но вообще жизнь Ивана Ильича пошла так, как, по его вере, должна была протекать жизнь:^[9] легко, приятно и прилично. Вставал он в девять, пил кофе, читал газету, потом надевал вицмундир и ехал в суд. Там уже был обмят тот хомут, в котором он работал; он сразу попадал в него. Просители, справки в канцелярии, сама канцелярия, заседания – публичные и распорядительные. Во всем этом надо было уметь исключать все то сырое, жизненное, что всегда нарушает правильность течения служебных дел: надо не допускать с людьми никаких отношений, помимо служебных, и повод к отношениям должен быть только служебный и самые отношения только служебные. Например, приходит человек и желает узнать что-нибудь, Иван Ильич как человек недолжностной и не может иметь никаких отношений к такому человеку; но если есть отношение этого человека как к члену, такое, которое может быть выражено на бумаге с заголовком, – в пределах этих отношений Иван Ильич делает все, все решительно, что можно, и при этом соблюдает подобие человеческих дружелюбных отношений, то есть учтивость. Как только кончается отношение служебное, так кончается всякое другое. Этим умением отделять служебную сторону, не смешивая ее с своей настоящей жизнью, Иван Ильич владел в высшей степени и долгой практикой и талантом выработал его до такой степени, что он даже, как виртуоз, иногда позволял себе, как бы шутя, смешивать человеческое и служебное отношения.^[10] Он позволял это себе потому, что чувствовал в себе силу всегда, когда ему понадобится, опять выделить одно служебное и откинуть человеческое. Дело это шло у Ивана Ильича не только легко, приятно и прилично, но даже виртуозно. В промежутки он курил, пил чай, беседовал немножко о политике, немножко об общих делах, немножко о картах и больше всего о назначениях. И усталый, но с чувством виртуоза, отчетливо отделавшего свою партию, одну из первых скрипок в оркестре, возвращался домой. Дома дочь с матерью куда-нибудь ездили или у них был кто-нибудь; сын был в гимназии, готовил уроки с репетиторами и учился исправно тому, чему учат в гимназии. Все было хорошо. После обеда, если не было гостей, Иван Ильич читал иногда книгу, про которую много говорят, и вечером садился за дела, то есть читал бумаги, справлялся с законами, – сличал показания и подводил под законы. Ему это было ни скучно, ни весело. Скучно было, когда можно было играть в винт:^[11] но если не было винта – то это было все-таки лучше, чем сидеть одному или с женой. Удовольствия же Ивана Ильича были обеды маленькие, на которые он звал важных по светскому положению дам и мужчин, и такое времяпровождение с ними, которое было бы похоже на обыкновенное препровождение времени таких людей, так же как гостиная его была похожа на все гостиные.

Ivan Ilych spent his mornings at the law court and came home to diner, and at first he was generally in a good humour, though he occasionally became irritable just on account of his house. (Every spot on the tablecloth or the upholstery, and every broken window-blind string, irritated him. He had devoted so much trouble to arranging it all that every disturbance of it distressed him.)^[8] But on the whole his life ran its course as he believed life should do:^[9] easily, pleasantly, and decorously. He got up at nine, drank his coffee, read the paper, and then put on his undress uniform and went to the law courts. There the harness in which he worked had already been stretched to fit him and he donned it without a hitch: petitioners, inquiries at the chancery, the chancery itself, and the sittings public and administrative. In all this the thing was to exclude everything fresh and vital, which always disturbs the regular course of official business, and to admit only official relations with people, and then only on official grounds. A man would come, for instance, wanting some information. Ivan Ilych, as one in whose sphere the matter did not lie, would have nothing to do with him: but if the man had some business with him in his official capacity, something that could be expressed on officially stamped paper, he would do everything, positively everything he could within the limits of such relations, and in doing so would maintain the semblance of friendly human relations, that is, would observe the courtesies of life. As soon as the official relations ended, so did everything else. Ivan Ilych possessed this capacity to separate his real life from the official side of affairs and not mix the two, in the highest degree, and by long practice and natural aptitude had brought it to such a pitch that sometimes, in the manner of a virtuoso, he would even allow himself to let the human and official relations mingle.^[10] He let himself do this just because he felt that he could at any time he chose resume the strictly official attitude again and drop the human relation. and he did it all easily, pleasantly, correctly, and even artistically. In the intervals between the sessions he smoked, drank tea, chatted a little about politics, a little about general topics, a little about cards, but most of all about official appointments. Tired, but with the feelings of a virtuoso — one of the first violins who has played his part in an orchestra with precision — he would return home to find that his wife and daughter had been out paying calls, or had a visitor, and that his son had been to school, had done his homework with his tutor, and was surely learning what is taught at High Schools. Everything was as it should be. After dinner, if they had no visitors, Ivan Ilych sometimes read a book that was being much discussed at the time, and in the evening settled down to work, that is, read official papers, compared the depositions of witnesses, and noted paragraphs of the Code applying to them. This was neither dull nor amusing. It was dull when he might have been playing bridge,^[11] but if no bridge was available it was at any rate better than doing nothing or sitting with his wife. Ivan Ilych’s chief pleasure was giving little dinners to which he invited men and women of good social position, and just as his drawing-room resembled all other drawing-rooms so did his enjoyable little parties resemble all other such parties.

Один раз у них был даже вечер, танцевали. И Ивану Ильичу было весело, и все было хорошо, только вышла большая ссора с женой из-за тортов и конфет: у Прасковьи Федоровны был свой план, а Иван Ильич настоял на том, чтобы взять все у дорогого кондитера, и взял много тортов, и ссора была за то, что торты остались, а счет кондитера был в сорок пять рублей. Ссора была большая и неприятная, так что Прасковья Федоровна сказала ему: “Дурак, кисляй”. А он схватил себя за голову и в сердцах что-то упомянул о разводе. Но самый вечер был веселый. Было лучшее общество, и Иван Ильич танцевал с княгинею Труфоновой, сестрою той, которая известна учреждением общества “Унеси ты мое горе”.^[12]

Once they even gave a dance. Ivan Ilych enjoyed it and everything went off well, except that it led to a violent quarrel with his wife about the cakes and sweets. Praskovya Fedorovna had made her own plans, but Ivan Ilych insisted on getting everything from an expensive confectioner and ordered too many cakes, and the quarrel occurred because some of those cakes were left over and the confectioner’s bill came to forty-five rubles. It was a great and disagreeable quarrel. Praskovya Fedorovna called him “a fool and an imbecile,” and he clutched at his head and made angry allusions to divorce. But the dance itself had been enjoyable. The best people were there, and Ivan Ilych had danced with Princess Trufonova, a sister of the distinguished founder of the Society “Bear My Burden”.^[12]

Радости служебные были радости самолюбия; радости общественные были радости тщеславия; но настоящие радости Ивана Ильича были радости игры в винт.^[13] Он признавался, что после всего, после каких бы то ни было событий, нерадостных в его жизни, радость, которая, как свеча, горела перед всеми другими, – это сесть с хорошими игроками и некрикунами-партнерами в винт, и непременно вчетвером (впятером уж очень больно выходить, хотя и притворяешься, что я очень люблю), и вести умную, серьезную игру (когда карты идут), потом поужинать и выпить стакан вина. А спать после винта, особенно когда в маленьком выигрыше (большой – неприятно), Иван Ильич ложился в особенно хорошем расположении духа.^[14]

The pleasures connected with his work were pleasures of ambition; his social pleasures were those of vanity; but Ivan Ilych’s greatest pleasure was playing bridge.^[13] He acknowledged that whatever disagreeable incident happened in his life, the pleasure that beamed like a ray of light above everything else was to sit down to bridge with good players, not noisy partners, and of course to four-handed bridge (with five players it was annoying to have to stand out, though one pretended not to mind), to play a clever and serious game (when the cards allowed it) and then to have supper and drink a glass of wine. after a game of bridge, especially if he had won a little (to win a large sum was unpleasant), Ivan Ilych went to bed in a specially good humour.^[14]

Так они жили. Круг общества составлялся у них самый лучший, ездили и важные люди, и молодые люди.

So they lived. they formed a circle of acquaintances among the best people and were visited by people of importance and by young folk.

Во взгляде на круг своих знакомых муж, жена и дочь были совершенно согласны и, не сговариваясь, одинаково оттирали от себя и освобождались от всяких разных приятелей и родственников, замарашек, которые разлетались к ним с нежностями в гостиную с японскими блюдами по стенам. Скоро эти друзья-замарашки перестали разлетаться, и у Головиных осталось общество одно самое лучшее. Молодые люди ухаживали за Лизанькой, и Петрищев, сын Дмитрия Ивановича Петрищева и единственный наследник его состояния, судебный следователь, стал ухаживать за Лизой, так что Иван Ильич уже поговаривал об этом с Прасковьей Федоровной: не свести ли их кататься на тройках или устроить спектакль. Так они жили. И все шло так, не изменяясь, и все было очень хорошо.^[15]

In their views as to their acquaintances, husband, wife and daughter were entirely agreed, and tacitly and unanimously kept at arm’s length and shook off the various shabby friends and relations who, with much show of affection, gushed into the drawing-room with its Japanese plates on the walls. Soon these shabby friends ceased to obtrude themselves and only the best people remained in the Golovins’ set. Young men made up to Lisa, and Petrishchev, an examining magistrate and Dmitri Ivanovich Petrishchev’s son and sole heir, began to be so attentive to her that Ivan Ilych had already spoken to Praskovya Fedorovna about it, and considered whether they should not arrange a party for them, or get up some private theatricals. So they lived, and all went well, without change, and life flowed pleasantly.^[15]