Chapter 6

Ива́н Ильи́ч ви́дел, что он умира́ет, и был в постоя́нном отча́янии.

В глубине́ души́ Ива́н Ильи́ч знал, что он умира́ет,^[1] но он не то́лько не привы́к к э́тому, но про́сто не понима́л, ника́к не мог поня́ть э́того.

Тот приме́р силлоги́зма, кото́рому он учи́лся в ло́гике Кизеве́тера:^[2]  Кай - челове́к, лю́ди сме́ртны, потому́ Кай сме́ртен, каза́лся ему́ во всю его́ жизнь пра́вильным то́лько по отноше́нию к Ка́ю, но ника́к не к нему́. То был Кай-челове́к, вообще́ челове́к, и э́то бы́ло соверше́нно справедли́во;^[3] но он был не Кай и не вообще́ челове́к, а он всегда́ был совсе́м, совсе́м осо́бенное от всех други́х существо́; он был Ва́ня с мама́, папа́, с Ми́тей и Воло́дей, с игру́шками, ку́чером, с ня́ней пото́м с Ка́тенькой, со все́ми ра́достями, го́рестями, восто́ргами де́тства, ю́ности, мо́лодости.^[4] Ра́зве для Ка́я был тот за́пах ко́жаного поло́сками мя́чика, кото́рый так люби́л Ва́ня! Ра́зве Кай целова́л так ру́ку ма́тери и ра́зве для Ка́я так шурша́л шёлк скла́док пла́тья ма́тери? Ра́зве он бунтова́л за пирожки́ в Правове́дении? Ра́зве Кай так был влюблён? Ра́зве Кай так мог вести́ заседа́ние?

И Кай то́чно сме́ртен, и ему́ пра́вильно умира́ть, но мне, Ва́не, Ива́ну Ильичу́, со все́ми мои́ми чу́вствами, мы́слями, - мне э́то друго́е де́ло. И не мо́жет быть, что́бы мне сле́довало умира́ть. Э́то бы́ло бы сли́шком ужа́сно.

Так чу́вствовалось ему́.

“Е́сли б и мне умира́ть, как Ка́ю, то я так бы и знал э́то, так бы и говори́л мне вну́тренний го́лос,^[5] но ничего́ подо́бного не́ было во мне; и я и все мои́ друзья́ - мы понима́ли, что э́то совсе́м не так, как с Ка́ем. А тепе́рь вот что! – говори́л он себе́. – Не мо́жет быть. Не мо́жет быть, а есть. Как же э́то? Как поня́ть э́то?"

И он не мог поня́ть и стара́лся отогна́ть э́ту мысль, как ло́жную, непра́вильную, боле́зненную,^[6] и вы́теснить её други́ми, пра́вильными, здоро́выми мы́слями. Но мысль э́та, не то́лько мысль, но как бу́дто действи́тельность, приходи́ла опя́ть и станови́лась пе́ред ним.

И он призыва́л по о́череди на ме́сто э́той мы́сли други́е мы́сли, в наде́жде найти́ в них опо́ру. Он пыта́лся возврати́ться к пре́жним хода́м мы́сли, кото́рые заслоня́ли для него́ пре́жде мысль о сме́рти.^[7] Но - стра́нное де́ло - всё то, что пре́жде заслоня́ло, скрыва́ло, уничтожа́ло созна́ние сме́рти,^[8] тепе́рь уже́ не могло́ производи́ть э́того де́йствия. После́днее вре́мя Ива́н Ильи́ч бо́льшей ча́стью проводи́л в э́тих попы́тках восстанови́ть пре́жние ходы́ чу́вства, заслоня́вшего смерть. То он говори́л себе́: "Займу́сь слу́жбой, ведь я жил же е́ю".^[9] И он шёл в суд, отгоня́я от себя́ вся́кие сомне́ния; вступа́л в разгово́ры с това́рищами и сади́лся, по ста́рой привы́чке рассе́янно, заду́мчивым взгля́дом оки́дывая толпу́ и обе́ими исхуда́вшими рука́ми опира́ясь на ру́чки дубо́вого кре́сла, так же, как обыкнове́нно, перегиба́ясь к това́рищу, подвига́я де́ло, перешёптываясь, и пото́м, вдруг вски́дывая глаза́ и пря́мо уса́живаясь, произноси́л изве́стные слова́ и начина́л де́ло. Но вдруг в середи́не боль в боку́, не обраща́я никако́го внима́ния на пери́од разви́тия де́ла, начина́ла своё сосу́щее де́ло.^[10] Ива́н Ильи́ч прислу́шивался, отгоня́л мысль о ней, но она́ продолжа́ла своё, и она́ приходи́ла^[11] и станови́лась пря́мо пе́ред ним и смотре́ла на него́, и он столбене́л, ого́нь тух в глаза́х, и он начина́л опя́ть спра́шивать себя́: "Неуже́ли то́лько она́ пра́вда?" И това́рищи и подчинённые с удивле́нием и огорче́нием ви́дели, что он, тако́й блестя́щий, то́нкий судья́, пу́тался, де́лал оши́бки. Он встря́хивался, стара́лся опо́мниться и кое-ка́к доводи́л до конца́ заседа́ние и возвраща́лся домо́й с гру́стным созна́нием, что не мо́жет по-ста́рому суде́йское его́ де́ло скрыть от него́ то, что он хоте́л скрыть; что суде́йским де́лом он не мо́жет изба́виться от неё. И что бы́ло ху́же всего́ – э́то то, что она́ отвлека́ла его́ к себе́ не зате́м, что́бы он де́лал что́-нибудь, а то́лько для того́, что́бы он смотре́л на неё, пря́мо ей в глаза́, смотре́л на неё и, ничего́ не де́лая, невырази́мо му́чился.

И, спаса́ясь от э́того состоя́ния, Ива́н Ильи́ч иска́л утеше́ния, други́х ширм, и други́е ши́рмы явля́лись и на коро́ткое вре́мя как бу́дто спаса́ли его́, но то́тчас же опя́ть не сто́лько разруша́лись, ско́лько просве́чивали, как бу́дто она́ проника́ла че́рез всё, и ничто́ не могло́ заслони́ть её.^[12]

Быва́ло, в э́то после́днее вре́мя он войдёт в гости́ную, у́бранную им, – в ту гости́ную, где он упа́л|, для кото́рой он, - как ему́ ядови́то смешно́ бы́ло ду́мать, – для устро́йства кото́рой он поже́ртвовал жи́знью, потому́ что он знал, что боле́знь его́ начала́сь с э́того уши́ба, – он входи́л и ви́дел, что на лакиро́ванном столе́ был рубе́ц, проре́занный че́м-то. Он иска́л причи́ну, и находи́л её в бро́нзовом украше́нии альбо́ма, ото́гнутом на краю́. Он брал альбо́м, дорого́й, им соста́вленный с любо́вью, и доса́довал на неря́шливость до́чери и её друзе́й, – то разо́рвано, то ка́рточки перевёрнуты. Он приводи́л э́то стара́тельно в поря́док, загиба́л опя́ть украше́ние.

Пото́м ему́ приходи́ла мысль весь э́тот etablissement с альбо́мами перемести́ть в друго́й у́гол, к цвета́м. Он звал лаке́я--и́ли дочь, и́ли жена́ приходи́ли на по́мощь; они́ не соглаша́лись, противоречи́ли, он спо́рил, серди́лся; но всё бы́ло хорошо́, потому́ что он не по́мнил о ней, её не ви́дно бы́ло.

Но вот жена́ сказа́ла, когда́ он сам передвига́л: "Позво́ль, лю́ди сде́лают, ты опя́ть себе́ сде́лаешь вред", и вдруг она́ мелькну́ла че́рез ши́рмы, он увида́л её.^[13] Она́ мелькну́ла, он ещё наде́ется, что она́ скро́ется, но нево́льно он прислу́шался к бо́ку, – там сиди́т всё то же, всё так же но́ет, и он уже́ не может забы́ть, и она́ я́вственно гляди́т на него́ из-за цвето́в. К чему́ всё?

“"И пра́вда, что здесь, на э́той гарди́не, я, как на шту́рме, потеря́л жизнь. Неуже́ли? Как ужа́сно и как глу́по! Эт́о не мо́жет быть! Не мо́жет быть, но есть".

Он шёл в кабине́т, ложи́лся и остава́лся опя́ть оди́н с не́ю, с гла́зу на глаз с не́ю, а де́лать с не́ю не́чего. То́лько смотре́ть на неё и холоде́ть.^[14]