Chapter 11

Так прошло́ две неде́ли. В э́ти неде́ли случи́лось жела́нное для Ива́на Ильича́ и его жены́ собы́тие: Петри́щев сде́лал форма́льное предложе́ние. Э́то случи́лось ве́чером. На друго́й день Праско́вья Фёдоровна вошла́ к му́жу, обду́мывая, как объяви́ть ему́ о предложе́нии Фёдора Петро́вича, но в э́ту са́мую ночь с Ива́ном Ильичо́м сверши́лась но́вая переме́на к ху́дшему. Праско́вья Фёдоровна заста́ла его́ на том же дива́не, но в но́вом положе́нии. Он лежа́л на́взничь, стона́л и смотре́л пе́ред собо́ю останови́вшимся взгля́дом.

Она́ ста́ла говори́ть о лека́рствах. Он перевёл свой взгляд на неё. Она́ не договори́ла того́, что начала́: така́я зло́ба, и́менно к ней, выража́лась в э́том взгля́де. – Ра́ди Христа́, дай мне умере́ть споко́йно, - сказа́л он.

Она́ хоте́ла уходи́ть, но в э́то вре́мя вошла́ дочь и подошла́ поздоро́ваться. Он так же посмотре́л на дочь, как и на жену́ и на её вопросы о здоро́вье су́хо сказа́л ей, что он ско́ро освободи́т их всех от себя́. О́бе замолча́ли, посиде́ли и вы́шли.

– В чём же мы винова́ты? - сказа́ла Ли́за ма́тери. – То́чно мы э́то сде́лали!^[1] Мне жа́лко папа́, но за что же нас му́чать?^[2]

В обы́чное вре́мя прие́хал до́ктор. Ива́н Ильи́ч отвеча́л ему́, "да, нет", не спуска́я с него́ озло́бленного взгля́да, и под коне́ц сказа́л:

– Ведь вы зна́ете, что ничего́ не помо́жет, так оста́вьте.

– Облегчи́ть страда́ния мо́жем, - сказа́л до́ктор.

– И того́ не мо́жете; оста́вьте.

До́ктор вы́шел в гости́ную и сообщи́л Праско́вье Фёдоровне, что о́чень пло́хо и что одно́ сре́дство – о́пиум, что́бы облегчи́ть страда́ния, кото́рые должны́ быть ужа́сны.

До́ктор говори́л, что страда́ния его́ физи́ческие ужа́сны, и э́то была́ пра́вда; но ужа́снее его́ физи́ческих страда́ний бы́ли его́ нра́вственные страда́ния, и в э́том бы́ло гла́вное его́ муче́ние.

Нра́вственные страда́ния его́ состоя́ли в том, что в э́ту ночь, гля́дя на со́нное, доброду́шное скула́стое лицо́ Гера́сима, ему́ вдруг пришло́ в го́лову, "а что, как и в са́мом де́ле вся моя жизнь, созна́тельная жизнь, была́ не то."

Ему́ пришло́ в го́лову, что то, что ему́ представля́лось пре́жде соверше́нной невозмо́жностью, то, что он про́жил свою́ жизнь не так, как должно́ бы́ло, что э́то могло́ быть пра́вда. Ему́ пришло́ в го́лову, что те его́ чуть заме́тные поползнове́ния борьбы́ про́тив того́, что наивы́сше поста́вленными людьми́ счита́лось хоро́шим, поползнове́ния чуть заме́тные, кото́рые он то́тчас же отгоня́л от себя́, – что они́-то и могли́ быть настоя́щие, а остально́е всё могло́ быть не то. И его́ слу́жба, и его́ устро́йства жи́зни, и его́ семья́, и э́ти интере́сы о́бщества и слу́жбы - всё э́то могло́ быть не то. Он попыта́лся защити́ть пред собо́й всё э́то.^[3]  И вдруг почу́вствовал всю сла́бость того́, что он защища́ет. И защища́ть не́чего бы́ло.

"А е́сли э́то так, - сказа́л он себе́, – и я ухожу́ из жи́зни с созна́нием того́, что погуби́л всё, что мне дано́ бы́ло, и попра́вить нельзя́, тогда́ что ж?"^[4]  Он лёг на́взничь и стал совсе́м по-но́вому перебира́ть всю свою́ жизнь. Когда́ он увида́л у́тром лаке́я, пото́м жену́, пото́м дочь, по́том до́ктора, – ка́ждое их движе́ние, ка́ждое их сло́во подтвержда́ло для него́ ужа́сную и́стину, откры́вшуюся ему́ но́чью. Он в них ви́дел себя́, всё то, чем он жил, и я́сно ви́дел, что всё э́то бы́ло не то, всё э́то был ужа́сный огро́мный обма́н, закрыва́ющий и жизнь и смерть.^[5] э́то созна́ние увели́чило, удесятери́ло его́ физи́ческие страда́ния. Он стона́л и мета́лся и обдёргивал на себе́ оде́жду. Ему́ каза́лось, что она́ души́ла и дави́ла его́. И за э́то он ненави́дел их.

Ему́ да́ли большу́ю до́зу о́пиума, он забыл́ся; но в обе́д начало́сь опя́ть то же. Он гнал всех от себя́ и мета́лся с ме́ста на ме́сто.

Жена́ пришла́ к нему́ и сказа́ла:

– Jean, голу́бчик, сде́лай э́то для меня́ (для меня́?). Э́то не мо́жет повреди́ть, но ча́сто помога́ет. Что же, э́то ничего́. И здоро́вые часто...

Он откры́л широко́ глаза́.

– Что? Причасти́ться? Заче́м? Не на́до! А впро́чем...

Она запла́кала.

– Да, мой друг? Я позову́ на́шего, он тако́й ми́лый.

– Прекра́сно, о́чень хорошо́, - проговори́л он.

Когда́ пришёл свяще́нник и испове́дывал его́, он смягчи́лся, почу́вствовал как бу́дто облегче́ние от свои́х сомне́ний, и всле́дствие э́того от страда́ний, и на него́ нашла́ мину́та наде́жды. Он опя́ть стал ду́мать о слепо́й кишке́ и возмо́жности исправле́ния её. Он причасти́лся со слеза́ми на глаза́х.

Когда́ его́ уложи́ли по́сле прича́стия, ему́ ста́ло на мину́ту легко́, и опя́ть яви́лась наде́жда на жизнь. Он стал ду́мать об опера́ции, кото́рую предлага́ли ему́. "Жить, жить хочу́", - говори́л он себе́. Жена́ пришла́ поздра́вить; она́ сказа́ла обы́чные слова́^[6] и приба́вила:

– Не пра́вда ли, тебе́ лу́чше)?

Он, не гля́дя на неё, проговори́л, "да".

Её оде́жда, её сложе́ние, выраже́ние её лица́, звук её го́лоса - всё сказа́ло ему́ одно́: "Не то. Всё то, чем ты жил и живёшь, - есть ложь, обма́н, скрыва́ющий от тебя́ жизнь и смерть". И как то́лько он поду́мал э́то, подняла́сь его́ не́нависть и вме́сте с не́навистью физи́ческие мучи́тельные страда́ния и с страда́ниями созна́ние неизбе́жной, бли́зкой поги́бели. Что́-то сде́лалось но́вое: ста́ло винтить, и стреля́ть, и сда́вливать дыха́ние.^[7]

Выраже́ние лица́ его́, когда́ он проговори́л "да", бы́ло ужа́сно. Проговори́в э́то "да", гля́дя ей пря́мо в лицо́, он необыча́йно для свое́й сла́бости бы́стро поверну́лся ничко́м и закрича́л:

– Уйди́те, уйди́те, оста́вьте меня!