Chapter 10

Прошло́ ещё две неде́ли.^[1] Ива́н Ильи́ч уже́ не встава́л с дива́на. Он не хоте́л лежа́ть в посте́ли и лежа́л на дива́не.^[2]  И, лёжа почти́ всё вре́мя лицо́м к стене́, он одино́ко страда́л всё те же неразреша́ющиеся страда́ния и одино́ко ду́мал всё ту же неразреша́ющуюся ду́му. Что э́то? Неуже́ли пра́вда, что смерть? И вну́тренний го́лос отвеча́л, "да, пра́вда". "Заче́м э́ти му́ки"? И го́лос отвеча́л, "а так, ни заче́м". Да́льше и кро́ме э́того ничего́ не́ было.

С са́мого нача́ла боле́зни, с того́ вре́мени, как Ива́н Ильи́ч в пе́рвый раз пое́хал к до́ктору, его́ жизнь раздели́лась на два противополо́жные настрое́ния, сменя́вшие одно́ друго́е: то бы́ло отча́яние и ожида́ние непоня́тной и ужа́сной сме́рти, то была́ наде́жда и испо́лненное интере́са наблюде́ние за де́ятельностью своего́ те́ла. То пе́ред глаза́ми была́ одна́ по́чка и́ли кишка́, кото́рая на вре́мя отклони́лась от исполне́ния свои́х обя́занностей, то была́ одна́ непоня́тная ужа́сная смерть, от кото́рой ниче́м нельзя́ изба́виться.

Э́ти два настрое́ния с са́мого нача́ла боле́зни сменя́ли друг дру́га; но чем да́льше шла боле́знь, тем сомни́тельнее и фантасти́чнее станови́лись соображе́ния о по́чке и тем реа́льнее созна́ние наступа́ющей сме́рти.

Сто́ило ему́ вспо́мнить о том, чем он был три ме́сяца тому́ наза́д, и то, что он тепе́рь; вспо́мнить, как равноме́рно он шёл по́д гору, – что́бы разру́шилась вся́кая возмо́жность наде́жды.

В после́днее вре́мя того́ одино́чества, в кото́ром он находи́лся, лёжа лицо́м к спи́нке дива́на, того́ одино́чества среди́ многолю́дного го́рода и свои́х многочи́сленных знако́мых и семьи́, – одино́чества, полне́е кото́рого не могло́ быть нигде́: ни на дне мо́ря, ни в земле́,^[3]  – после́днее вре́мя э́того стра́шного одино́чества Ива́н Ильи́ч жил то́лько воображе́нием в проше́дшем. Одна́ за друго́й ему́ представля́лись карти́ны его́ проше́дшего. Начина́лось всегда́ с ближа́йшего по вре́мени и своди́лось к са́мому отдалённому, к де́тству, и на нём остана́вливалось. Вспомина́л ли Ива́н Ильи́ч о варёном черносли́ве, кото́рый ему́ предлага́ли есть ны́нче, он вспомина́л о сыро́м смо́рщенном францу́зском черносли́ве в де́тстве, об осо́бенном вку́се его́ и оби́лии слюны́, когда́ де́ло доходи́ло до ко́сточки, и ря́дом с э́тим воспомина́нием вку́са возника́л це́лый ряд воспомина́ний того́ вре́мени: ня́ня, брат, игру́шки. "Не на́до об э́том... сли́шком бо́льно", – говори́л себе́ Ива́н Ильи́ч и опя́ть переноси́лся в настоя́щее. Пу́говица на спи́нке дива́на и морщи́ны сафья́на. "Сафья́н до́рог, непро́чен; ссо́ра была́ из-за него́. Но сафья́н друго́й был, и друга́я ссора, когда́ мы разорва́ли портфе́ль у отца́ и нас наказа́ли, а ма́ма принесла́ пирожки́". И опя́ть остана́вливалось на де́тстве, и опя́ть Ива́ну Ильичу́ бы́ло бо́льно, и он стара́лся отогна́ть и ду́мать о друго́м.

И опя́ть тут же, вме́сте с э́тим хо́дом воспомина́ния, у него́ в душе́ шёл друго́й ход воспомина́ний – о том, как уси́ливалась и росла́ его́ боле́знь. То же, что да́льше наза́д, то бо́льше бы́ло жи́зни. Бо́льше бы́ло и добра́ в жи́зни, и бо́льше бы́ло и само́й жи́зни. И то и друго́е слива́лось вме́сте. "Как муче́ния всё иду́т ху́же и ху́же, так и вся жизнь шла всё ху́же и ху́же", – ду́мал он. Одна́ то́чка све́тлая там, назади́, в нача́ле жи́зни, а пото́м всё черне́е и черне́е и всё быстре́е и быстре́е.^[4]  "Обра́тно пропорциона́льно квадра́там расстоя́ний от сме́рти", – поду́мал Ива́н Ильи́ч. И э́тот образ ка́мня, летя́щего вниз с увели́чивающейся быстрото́й, запа́л ему́ в ду́шу. Жизнь, ряд увели́чивающихся страда́ний, лети́т быстре́е и быстре́е к концу́, страшне́йшему страда́нию. "Я лечу́..." Он вздра́гивал, шевели́лся, хоте́л проти́виться; но уже́ он знал, что проти́виться нельзя́, и опя́ть уста́лыми от смотре́ния, но не могу́щими не смотре́ть на то, что бы́ло пе́ред ним, глаза́ми гляде́л на спи́нку дива́на и ждал, – ждал э́того стра́шного паде́ния, толчка́ и разруше́ния. "Проти́виться нельзя́, - говори́л он себе́. – Но хоть бы понять, зачем э́то? И того́ нельзя́. Объясни́ть бы мо́жно бы́ло, е́сли бы сказа́ть, что я жил не так, как на́до. Но э́того-то уже́ невозмо́жно призна́ть", – говори́л он сам себе́, вспомина́я всю зако́нность, пра́вильность и прили́чие свое́й жи́зни. "Э́того-то допусти́ть уж невозмо́жно, – говори́л он себе́, усмеха́ясь губа́ми, как бу́дто кто́-нибудь мог ви́деть э́ту его́ улы́бку и быть обма́нутым е́ю. – Нет объясне́ния! Муче́ние, смерть... Заче́м?"